— Нет, мадам, это не решено!

Наступило долгое молчание. Затем леди Эндкателл встала и просто спросила:

— Я спрашиваю вас, месье Пуаро, действительно ли вы себе все представляете? Отдаете ли себе отчет в том, что вы делаете?

Глава XXVIII

Мидж услышала, как открылась дверь — без всякого сомнения, это была дверь комнаты Эдварда. Затем она услышала шаги в коридоре и узнала их — это шел Эдвард. Она зажгла свет и при свете настольной лампы взглянула на часы — было без десяти три. Для чего Эдварду в такое время спускаться по лестнице на первый этаж? Это было странно.

Они все легли спать рано — около половины одиннадцатого. Заснуть она не могла. Она не плакала. Она лежала с широко раскрытыми сухими глазами и слушала, как в гостиной каждые полчаса бьют старинные часы.

Она переживала свое горе. Добровольно и навсегда она лишилась Айнсвика, своего дорогого Айнсвика, который мог бы стать ее домом, если бы она этого захотела. Но лучше остаться одной, лучше вести мрачную и тоскливую жизнь без всякого интереса, чем жить даже в Айнсвике, с Эдвардом и призраком Генриетты. Во время разговора с Эдвардом там, в лесу, она открыла в себе чувство ревности. Между прочим, Эдвард ни разу не сказал, что любит ее. Он говорил о привязанности, о детских воспоминаниях, ни о чем другом… Это она бы еще могла принять. Но можно ли заставить себя жить с человеком, чье сердце принадлежит другой? Жить с Эдвардом, если его мысли всегда будут устремлены к Генриетте?

Но почему он в это время спускается по лестнице? Эта мысль так взволновала Мидж, что она встала. Она накинула халат, взяла карманный фонарик и вышла в коридор. Везде было темно. Мидж нагнулась над перилами лестницы. На первом этаже света тоже нигде не было.

Она спустилась по лестнице. В холле, после некоторого колебания, она включила свет. Везде было тихо. Все двери были закрыты. Где-то же должен быть Эдвард! Где же он?

Вдруг она почувствовала легкий запах газа. Она направилась в сторону чуть приоткрытой двери. В коридоре запах газа был сильнее. Еще сильнее этот запах был в кухне. При свете своего фонарика она увидела Эдварда. Он лежал на полу, засунув голову в газовую печь. Все горелки были открыты.

Мидж не относилась к числу людей, которые теряют голову. Она побежала к окну и постаралась его открыть. Это ей не удалось. Тогда она обернула руку тряпкой и разбила стекло. Стараясь не дышать, она закрыла краны и освободила Эдварда. Он был без сознания. Дыхание его было неравномерным и прерывистым. Она подтащила его к разбитому окну, стала на колени и подложила руки ему под голову. Сначала очень тихо, а потом все громче, с отчаянием, она повторяла:

— Эдвард!.. Эдвард!..

Он зашевелился, застонал, открыл глаза и прошептал еле слышно:

— Газ…

— Я знаю, дорогой, но почему?.. Почему?..

Он весь дрожал, руки у него были холодные, просто ледяные. Он смотрел на нее, и постепенно на лице его появилось выражение радостного удивления.

— Мидж?

— Да, — сказала она, — я слышала ваши шаги в коридоре, слышала, как вы спустились по лестнице, и, сама не знаю почему, пошла за вами.

Он вздохнул.

— Это был бы самый лучший выход!..

Мидж все поняла. Она вспомнила тот разговор в день смерти Джона. Леди Эндкателл рассказывала об одной популярной газете. Она говорила, что там часто сообщают о бедных женщинах, кончающих свою жизнь самоубийством при помощи газа.

— Но, Эдвард, почему?

Он горько усмехнулся.

— Почему? Потому что вся моя жизнь — это одна сплошная неудача. Потому что ничего стоящего я никогда не сделал. Такие люди, как Джон Кристоу, чего-то добиваются в жизни, ими все восхищаются, их любят. Я — ничто! Зачем мне жить? Я получил по наследству Айнсвик, и у меня есть средства к существованию. Если бы не это, я бы пропал. Я не умею ничего делать, я никогда ничего не делал. Как писатель я ничего не стою. Генриетте я не нужен, да никому я не нужен! Когда мы сидели с вами в том ресторане на Беккерлей, я подумал… Вы же сами это знаете. Даже Айнсвик не мог вас привлечь к тому, чтобы разделить со мной жизнь. Никому я не нужен! Я решил, что лучше всего со всем этим покончить…

Она быстро возразила:

— Но, мой дорогой, вы же ничего не поняли! Это же из-за Генриетты… Я думала, что вы всегда ее любили и всегда будете любить…

— Генриетта? — его почти не было слышно. Он с дрожью добавил:

— Как холодно!

— Эдвард, мой дорогой!

Она прижалась к нему, стараясь отдать ему свое тепло. Он ей улыбнулся.

— Как это чудесно, Мидж, вы меня отогреваете!

Ему было холодно, и она его согрела. Эта мысль мелькнула, как озарение, она ее поразила. Эдвард уже ни на что больше не надеялся. Он порвал с обществом живых, он жил в полном одиночестве. Ему необходимо было тепло, и это тепло могла дать ему только она одна.

Пусть Эдвард грезит о далекой и неприступной Генриетте, какое это имеет значение? Ему нужно другое — живое тепло, участие, любовь — все это ему может дать только она одна.

Он посмотрел на нее, склонившуюся к нему, и тоже многое понял. Та Генриетта, которую он, казалось, так любил, была юной девочкой семнадцати лет. В сегодняшней Генриетте от той девочки уже не осталось ничего. С Мидж все совсем иначе! Ее лицо совсем близко, она такая, какая есть в действительности. Он любил ее. Именно такой он ее понимает, и он всегда будет ее любить — и тогда, когда ее черные волосы станут седыми.

— Мидж, — сказал он тихо. — Я вас люблю! Пожалуйста, не покидайте меня больше никогда!

Губы их встретились…

— Как это забавно! — воскликнула она. — Мы сидим здесь на каменном полу кухни, отравленной газом, а у меня такое впечатление, словно я в раю!

— У меня тоже! — сказал он. — И мне кажется, что я теперь останусь там до конца своей жизни.

Мидж как разумная женщина произнесла мудрые слова:

— Может быть, нам лучше пойти и немного поспать? Скоро уже четыре часа. Как нам объяснить Люси это разбитое окно?

Она применила метод самой леди Эндкателл. В шесть часов утра она проникла в спальню Люси, разбудила ее и коротко и точно рассказала ей обо всем. Леди Эндкателл была, как всегда, великолепна: она поздравила Мидж, заявила, что она именно такая жена, какая необходима Эдварду, затем добавила, что все происшедшее доказывает — настало время перевести кухню в «Долине» на электричество. Мидж вернулась к себе в комнату, оставив Люси в прекрасном настроении. Леди Эндкателл была довольна всем — и самой собой, и Мидж с Эдвардом — они будут жить в Айнсвике; следствие закрыто, а месье Пуаро — этот маленький человечек, несмотря ни на что, все же очень симпатичен!

Вдруг у нее в голове мелькнула такая тревожная мысль, что она даже села в кровати.

Вот об этом она не подумала!

Люси встала и направилась в комнату Генриетты. Путь был коротким, но Люси уже начала мысленно вести разговор и высказывать свое мнение, прежде чем предстала перед Генриеттой. Войдя, она продолжала вслух:

— …и я подумала, дорогая, что это вы упустили из виду!

Генриетта никак не могла проснуться и что-то сонно проворчала.

— Я понимаю, — говорила между тем Люси, — сейчас еще очень рано, но ночь была чрезвычайно беспокойной: Эдвард и газовая печь, Мидж и окно в кухне, мой разговор с месье Пуаро…

— Вы не думаете, Люси, что все это может подождать?

— Меня беспокоит эта кобура!

— Кобура? Какая кобура? — теперь Генриетта совсем проснулась.

— Кобура от револьвера, дорогая! Ведь он был в кобуре, а ее не нашли. Пока еще никто не догадался заняться ее поисками, но все возможно…

Генриетта вскочила.

— Эта поговорка, — воскликнула она, — очень правильна: «Нельзя все предусмотреть».

Глава XXIX

Лежа в постели, Герда думала…

Хорошо, что у нее стала меньше болеть голова, хорошо, что она со всеми не поехала на этот пикник и осталась дома одна.

Элси была с ней очень мила, особенно вначале. Ей приносили завтрак в постель, предлагали самое удобное кресло, запрещали делать то, что могло бы ее утомить, — в общем, ее жалели, и она разрешала себя жалеть и нежить. Ей хотелось ни о чем не думать и все забыть. Но приближались время, когда нужно будет снова жить обычной, нормальной жизнью. Ее уже начинают торопить, уже занимаются хлопотами о ее будущем существовании. Уже несколько раз Элси теряла терпение и упрекала ее за медлительность, за то, что она не все сразу понимает… Как это было раньше, до того как ее увез Джон, ее снова будут считать глупой и неуклюжей. А Джона уже нет, чтобы сказать, как тогда: «Я вами займусь…»